Наступила тишина. Все трое сидели подавленные.

— Пора нам, Иван Мокич! Пойдем, засиделись, — Молчун поднялся, следом поднялся, как по команде, Ивлиев.

Молчун замешкался, положил руку на плечо комэску. Ивлиев вышел, понимая, что Молчун захотел остаться с Семеновым наедине. «Наверняка у него есть какие-нибудь подходящие слова, чтобы успокоить человека», подумал Ивлиев. И тут же поймал себя на том, что в этот момент они воспринимают комэска не как объект эксперимента, а как человека. Человека сложной, трагической судьбы…

Перезвонил Мамыкину.

— Что у тебя там случилось?

— Поле скакнуло. Эмоциональная составляющая.

— И что, высокий был пик?

— Двести восемь и три десятых. Датчики всё записали.

— Понял, — сказал Ивлиев.

«Это эксперимент, — напомнил он себе. — Первая в мире успешная витализация человека. Научный прорыв. Эксперимент».

Не сработало. Аномальный всплеск поля, его возможные непредвиденные последствия — как ни старался он сосредоточиться на этом, в голове было совсем другое, далекое от датчиков и процесса витализации: родной брат, расстрелянный за мешок муки — с этим Семенову нужно было жить. Именно жить, а не существовать, как объекту эксперимента.

Молчун вскоре вышел, встал возле Ивлиева на верхней ступеньке крыльца.

— Смотри, какая луна, — сказал он.

— Что? А, да, луна. Полнолуние, — ответил Ивлиев.

Вынув телефон из кармана, Молчун демонстративно удалил запись, посмотрел на Ивлиева.

— Была команда сверху не акцентировать внимание на таких мелочах, — будто между делом пояснил Молчун. — Сейчас никто не поймет расстрелы за мешок муки да крестик. Тем более, брата, отца… Демагоги начнут раскручивать, нагнетать, сравнивать! Кому это сегодня на руку?

— А это разве мелочи? — не удержавшись, выпалил Ивлиев, хотя прекрасно понимал: Молчун всего лишь вводит его в курс дела, чтобы он ненароком не выказал собственного взгляда, не совпадающего с мнением руководства — такое несовпадение, кроме вреда, ничего не принесет.

— Сам я, если интересно, так не считаю, — к удивлению Ивлиева продолжил Молчун. — Из этих «мелочей» складывалась революция. И если их не считать, революция окажется совсем на другом фундаменте. А ведь комэск Семенов прав: цементирующий материал революций всегда один — человеческая кровь. Значит и цена крови с таким замалчивающим подходом… обесценивается.

Ивлиев был обескуражен внезапной откровенностью — явно ставящей Молчуна в уязвимое положение.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Пойдём-ка по койкам, Сережа, — сказал Молчун совсем другим тоном — будто сменил радиочастоту. — Утро вечера… ну да не мне тебе это рассказывать.

Пожав друг другу руки, они отправились в разные стороны. Ивлиев впервые констатировал, что личные чувства Молчуна к комэску перевешивают служебный долг. И глядя на крупную яркую луну, повисшую на просторном летнем небе, Ивлиев почувствовал, что эти перемены в Молчуне его, скорее, настораживают, чем радуют.

Молчун сам замечал, что в его отношении к комэску появилось слишком много личного — и, строго говоря, это было проявление непрофессионализма. Как говаривал его первый командир, подполковник Ширин: «Любая эмоция в отношении объекта разработки — ахиллесова пята оператора». Но какой, к чёрту, Семенов — объект разработки? Дело небывалое. Вспомнишь, как и откуда появился этот человек среднего роста с шашкой на боку, израненный, повешенный, через родную кровь переступивший ради революционной идеи — и мурашки по спине, как в детстве, когда на спор взбирался на заводскую трубу, на самую верхотуру, и повисал вниз головой, повиснув ступнями на ржавой скобе. Но все равно новые чувства настораживали каменного служаку.

Вскоре всех членов группы витализации свозили в новенький достраивающийся двадцатичетырехэтажный дом — каждый получил по просторной квартире, для которой было предложено выбрать из 3D-каталога дизайнерское оформление. Надежды на улучшение жизни материализовались в полном своем великолепии — с окнами в пол, с видом на Москва-реку, с дубовыми роскошными полами — от удовольствия молодые гении лишились на время дара речи.

— Но просят пожить пока в поселке, — сказал Молчун. Ему тоже была выделена квартира, но он этому особенно не радовался. Во всяком случае, внешне радостных чувств не проявлял.

В ответ ученые понимающе закивали.

— Вот и славно, — поспешил заключить Молчун, сверкнув иронично зрачком.

Дальше все раскручивалось с ускорением, как сорвавшаяся со стопора пружина.

Ивлиеву давно не давал покоя тот самый первый эксперимент, проведенный в старой лаборатории со свежим покойником — бомжом. Витализатор вернул того в состояние нормальной биологической жизни. Это означало, во-первых, что открытие, сделанное его группой несколько шире, чем воссоздание реальной личности в псевдо-живом состоянии — что результат не в последнюю очередь зависит от состояния подвергающегося витализации биологического материала и, возможно, в случае воздействия на достаточно свежий труп можно вести речь не только о выведении из состояния клинической, но и биологической смерти — то есть, о том самом воскрешении из мертвых!

Эксперименты на животных, которые проводил Коваленко по распоряжению Ивлиева, показали, что повторная витализация даже весьма ветхих останков ведет к изменению в тканях и крови витализированного объекта, приближая их к штатному, говоря языком Молчуна, состоянию — к состоянию живого.

Не доложить об этих открытиях Ивлиев не мог, хотя и понимал, что за этим может последовать. И ожидаемое, разумеется, последовало: наверху распорядились подвергнуть Семенова повторной витализации.

Накануне витализации Ивлиев не мог уснуть. Не помогли ни три порции виски, ни проверенное мамино средство — успокоительные капли, которыми часто пользовался в юности перед важным экзаменом, когда нужно было лечь пораньше, чтобы выспаться, а сна ни в одном глазу. Отправился в лабораторию с помятым кислым лицом, с красными припухшими глазами.

В комнату к комэску, которого уже переодели в белый операционный халат, так и не решился зайти.

Семенову сказали, что предстоящая процедура — один из методов диагностики: придется, дескать, регулярно проходить — все-таки случай его неординарный. Суть происходящего, если вдуматься, сводилась к тому, что Ивлиев собирался приблизить комэска к биологической жизни. Умом Ивлиев понимал: если рассказать Ивану Семенову всю правду и предложить выбрать — тот наверняка выбрал бы именно это: настоящую жизнь. А всё-таки на сердце у Ивлиева было нехорошо. Будто не оживлять собирался он Семенова — а отправлял на убой.

Впервые он не ответил на звонок жены. Звонок мог означать что угодно — что ей просто взгрустнулось с утра пораньше, или что начались схватки. Но стоя перед дверью со стеклянным окном, в которое было видно, как Семенова укладывают на стол, чтобы поместить в каркас витализатора, Ивлиев так и не смог заставить себя принять вызов. Перезвонил отцу:

— Папа, пожалуйста, я не могу сейчас, перезвони Люде, узнай, что там у неё… я сейчас никак, прости… я никак… буду недоступен…

И отключил телефон.

Витализация прошла без сучка без задоринки. Семенов вернулся в реальность, бодро пошучивая, демонстрируя встретившим его лаборантам, как демонстрировал бы, видимо, врачам и санитарам в полевом госпитале: со мной все в порядке, готов вернуться в строй. У Ивлиева во время процедуры от нервного напряжения пошла носом кровь, так что пришлось укладывать его в запасную, соседнюю с Семеновым палату.

Людмила в тот день родила мальчика — вес три семьсот, рост сорок девять. Вместо того чтобы назвать ребёнка Фёдором, как планировали, зарегистрировала его в роддомовской ведомости Сергеем. Оказалось, звонила мужу незадолго до того как начались схватки, чтобы поделиться — ей приснился сон: какой-то древний старик, с клокастой седой бородой и голубыми глазами, уговаривал её, чтобы она не называла сына Фёдором, а назвала Сергеем. Хотела посоветоваться с мужем, но не дозвонилась и решила послушаться старика из своего странного сна.