— Есть.

— Только в штабе не ночевать, туда и обратно.

— Так точно.

— И спроси там, может, дрожжей нам подкинут на тесто?

Доставшаяся для ночлега изба была без хозяев. Соседи рассказали, что хозяйку убило шальной пулей во время прошлого боя, а хозяина пристрелил белый офицер, когда тот бросился на него с вилами.

Комэск уже умылся и развесил портянки на сапогах — сушиться, когда к нему вошел Коломиец. Для посторонних лицо Ангела Смерти — непроницаемая маска без искорки эмоции. Но командир догадался с первого взгляда: что-то случилось нехорошее. Впрочем, о хорошем Ангел Смерти никогда не докладывал.

— Говори.

— Мешок муки. Там, — Коломиец мотнул лохматой головой. — В заброшенном сарае возле мельницы. Видно, что недавно припрятан, закидан сеном по-свежему.

— Всё-таки не обошлось, — вздохнул комэск. — Кто-то да дрогнул.

Ангел Смерти молча ждал приказаний.

— Сам всё знаешь, Федя, — комэск пожал плечами. — Поставить у сарая засаду, задержать того, кто придёт за мешком. Если местный, брать без стрельбы. Если свой, особо не церемоньтесь.

Без стрельбы, однако, не обошлось. Выстрелы раздались перед самым рассветом. Сунув лежавший под подушкой маузер в кобуру, комэск спрыгнул с печки, замотал портянки, сунул ноги в сапоги и, принимая от сонного Лукина шашку, шагнул во двор.

Силуэт мельницы темнел поверх посоловевшего предутреннего неба.

Идти недалеко, комэск был на месте через несколько минут.

Горячка задержания ещё не улеглась. Двое «ангелят» в коротких кожаных куртках, тяжело дыша, заламывали задержанному руки за спину. Тот отчаянно сопротивлялся, но подчиненные Ангела Смерти знали свое дело: сбили с ног, придавили к полу и, закрутив руки, принялись связывать короткой толстой веревкой. Мародер по-звериному рычал и пытался вырваться. Мундир задрался на голову, выбитый маузер валялся на дощатом полу. Третий сидевший в засаде «ангеленок» был ранен — сидел у стены, перехватив руками низ живота и морщился от боли. Семенов поначалу решил, что ранение серьезное. Но, перехватив настороженный взгляд командира, боец успокоил:

— Ничего, товарищ комэск, в бедро. Чиркнуло только.

Семенов вспомнил этого молодого мосластого парня с тягучим вологодским выговором — вспомнил, как тот недавно хохмил, дескать, у него с пулями уговор: они его не трогают, он к ним не лезет. И вот, нарвался. Поднял маузер — сердце кольнуло: будто знакомые потертости… Да и мало у кого маузеры…

Кивнул «ангелятам»: «Поставьте на ноги!»

Они выпрямили задержанного, и ледяная дрожь пробежала по спине комэска: Сидор!

Губа разбита, правый глаз заплыл.

Какое-то время братья молча смотрели друг на друга. Иван закашлялся, схватил воздух ртом — будто забыл, как дышать.

— Скажи, чтобы отпустили, — бросил угрюмо Сидор. — Совсем озверели! Я думал — разведка белых!

Семенов взглянул на одного, потом на другого «ангеленка». Показалось, что под его тяжелым взглядом они ослабили хватку. Но комэск сказал ровным, негромким голосом:

— Увести. Поместить под охрану. Утром трибунал.

— Ваня, ты что! Брось! — дернулся к нему Сидор. — Давай поговорим! Это же мелочь. Да и ошибся я, иначе б не выстрелил…

— Увести, — повторил комэск, опуская глаза.

Сидора повели к распахнутым, просевшим до земли воротам сарая. Он не сопротивлялся, затих. В глазах читалось удивление: видно, все понял, но поверить не мог.

Комэск проводил взглядом вышедшую из сарая троицу — конвойных, уводивших связанного брата — и на сердце лёг тяжелый камень.

«И это навсегда, — в тот же миг догадался Семенов. — Не отпустит. Никогда».

Тупая ватная слабость навалилась на него. Он посмотрел на тёмный потолок, на щелястые стены, скользнул взглядом по мешку муки, торчащему из-под вороха сопревшего сена.

«Не отпустит», — повторил про себя.

— Идём, — он подошел к раненому бойцу, ковылявшему к выходу. — Подсоблю.

Перехватил «ангеленка» под руку, подпер плечом.

— Осторожно, командир, — предупредил красноармеец. — Кровь там. Не вымажься.

— Что? — не понял комэск.

— Кровь, — повторил боец и его полновесное вологодское «о» выкатилось, словно колесо телеги.

— Да, — проговорил Семенов рассеянно. — Кровь. Родная…

— Что?

— Неважно. Сейчас отведу к фельдшеру…

Когда комэск вернулся от медика, на пороге избы его уже дожидался Буцанов. Молча кивнули друг другу, комиссар, придержав культей дверь, прошёл следом за Семеновым внутрь.

— Керосин закончился, — комэск указал на стоявший на столе примус.

— Это ничего. Мы и в темноте привычные.

— И то верно.

Буцанов сел на краешек лавки у стены. Семенов пристроился на приступок печки.

Разговор раскачивался тяжело. Осторожно роняли ничего не значащие реплики, как будто отгораживаясь ерундой от того важного и невыносимого, чего все равно не избежать.

— Покуришь? — предложил комиссар, вытаскивая картонную пачку из кармана гимнастерки. — У меня папиросы. Высший сорт, Асмоловские. С госпиталя еще. Храню для особых случаев.

— Давай, — Семенов протянул руку.

Комиссар зажег спичку. Закурили.

Смотрели оба по углам, тянули время.

— Я вот что пришел сказать, — решился, наконец, Буцанов. — Трибуналу, конечно, быть, но… Обсудить бы. Не наломать бы дров.

Он заметно волновался, пальцы мяли, расплющивали папиросную гильзу.

— Обратной дороги нет, комиссар, — покачал головой Семенов. — И выбора нет. Мир ломается. По живому ломается. Знаешь, может, как врачи кости ломают, которые неправильно срослись?

Комиссар выпустил струю дыма себе под ноги.

— Вот. Так и мы. Ломаем неправильный мир. По живому.

— Ты это… послушай, — Буцанов откинул на затылок фуражку, потер ладонью вспотевший лоб. — Я спорить с этим не стану. Слова твои правильные. Только и людьми раскидываться нельзя.

Он теперь торопился, спешил вывалить всё, с чем пришел.

— А Сидор, знаешь, человек заслуженный. Не мне тебе говорить. И… моё твёрдое мнение, что можно на первый раз ограничиться разжалованием в рядовые. Ну, и коллективное порицание, само собой…

— На первый… — повторил Семенов, голос его осип. — А на второй? А на третий?

— Ну, погоди, командир, не взвинчивай себя.

Буцанов поискал, куда бы деть окурок, бросил его на пол, раздавил сапогом.

— Разжаловать. Пусть заново заслужит доверие советской власти, пусть кровью искупит, в конце концов.

Комэск поднял взгляд на Буцанова.

— Нет, товарищ комиссар, — сказал тихо. — Никак нельзя.

— Но почему?

— Всё ты понимаешь, почему… Законы для всех одни. А если нет, если снова, как раньше — закон, что дышло… то и смысла никакого нет… во всём… в войне этой… в революции…

Он затоптал свой окурок, продолжил тяжело, через силу:

— Ты отца убил за революцию, а я брата отпущу? И что же мне скажут бойцы? Что скажет командование? Что скажет моя совесть, Буцанов?

Комиссар встал и молча вышел. На этом тяжелый разговор и закончился. Но дело бойца «Беспощадного» Сидора Семенова только начиналось.

На рассвете собрались в избе, занятой комендантским отделением, где в чулане, под стражей, содержался и Сидор. Попросили хозяев выйти, накрыли обеденный стол куском красного бархата, хранившегося у Лукина для торжественных собраний и военно-полевых судов. Тройка: комэск, Буцанов и Коломиец, — расселась за длинной стороной, сидящий с торца Лукин приготовился вести протокол.

— Заводите, — не своим голосом скомандовал Семенов. Горло сжималось, будто при ангине.

Из соседней комнаты, в сопровождении двух конвоиров, вошёл Сидор.

— Заседание ревтрибунала в отношении командира первого взвода Сидора Семенова, — объявил комэск, кладя крепко сжатые кулаки на красную ткань. — Украл и утаил от товарищей мешок муки. Оказал вооруженное сопротивление при задержании. Ранил красноармейца Чайкина из комендантского взвода.

Сидор молчал. Молчали Коломиец с Буцановым.